От tramp
К VLADIMIR
Дата 26.10.2025 23:40:25
Рубрики WWII;

Re: Да отвяжитесь...

Надоели вы со своей англосаксонской пропагандой и западной обидчивостью на закономерную критику.
От VLADIMIR
К tramp (26.10.2025 23:40:25)
Дата 27.10.2025 00:31:19

Re: Да отвяжитесь...

>Надоели вы со своей англосаксонской пропагандой и западной обидчивостью на закономерную критику.
---
Вес вашего мнения для меня равен нулю.
От tramp
К VLADIMIR (27.10.2025 00:31:19)
Дата 27.10.2025 01:26:11

Re: Да отвяжитесь...

>Вес вашего мнения для меня равен нулю.
Ваше вообще отрицательное, собиратель историй.
От zero1975
К tramp (27.10.2025 01:26:11)
Дата 27.10.2025 15:52:50

Тут почтальон Печкин принес заметку про вашего мальчика:

Есть среди эмигрантов особый архетип. Это те, кто когда-то "променяв Родину на колбасу", так и не смог простить себя за это. С годами смена адреса в поисках материального благополучия и социальной стабильности обернулась для них психологическим квестом, породив феномен "новообращенного".

Подсознательное понимание, что решение уехать было в чем-то актом если не предательства, то капитуляции — порождает внутренний дискомфорт. Чтобы заглушить голос сомнений и не выглядеть предателем в собственных глазах, человек начинает идейно перерождаться. Стремясь быть принятым в новом обществе, такой "новообращенный" становится "большим католиком, чем папа римский". Он не чувствует себя частью общества по праву рождения и компенсирует это демонстративной, почти фанатичной верностью принятым в этом обществе догмам.

Такая верность выливается в активную миссионерскую деятельность: у "новообращенного" появляется потребность транслировать оставшимся на родине туземцам идеологические нарративы и клише "цивилизованного" мира. Ведь если он сможет "обратить" других туземцев, то это станет убедительным доказательством правильности сделанного когда-то выбора. Это пропускной билет, демонстрация лояльности и способ сказать: "Я теперь свой среди цивилизованных людей".

Поэтому критика транслируемой им идеологии воспринимается как попытка отозвать этот билет в цивилизованное общество и вернуть его в статус туземца. Услышав от другого человека (особенно от соотечественника) те сомнения, которые "новообращенный" так старательно глушит в себе, он атакует их с удвоенной силой. Он борется не только с оппонентом: его агрессивное отрицание критики — это попытка заглушить собственный когнитивный диссонанс через внешнее отрицание.

Здесь нет места рефлексии — ведь критический анализ своих действий и их мотивов потребовал бы от него признать, что он не открыл какую-то истину, а лишь сменил одну системы мифов на другую. И поэтому "новообращенный" не может вести диалог — он читает проповедь. А голос несогласных для него — это голос еретиков, которых следует "отменить".

Просветительская деятельность такого "новообращенного" свидетельствует скорее не о силе и уверенности, а о глубокой экзистенциальной тревоге. Такой эмигрант не обрел новую Родину, а оказался в идеологическом плену. Он ведет борьбу на два фронта: на внешнем — с оставшимися на Родине туземцами, и на внутреннем — с собственным призраком, который шепчет ему о цене, которую он заплатил за колбасу и чистые улицы.

Реакция туземцев на такую проповедь может быть разной. Когда бывший соотечественник, вознесшийся в цивилизованный мир, обращается к оставшимся в дикости бывшим соотечественникам не с прямыми лозунгами, а исподволь — в форме бытовых зарисовок или транслируя исторический нарратив того общества, членом которого он стал — часть туземцев услышит просто любопытный рассказ о далеком "тридесятом царстве", рассказ, мало чем отличающийся от тех историй, которые они сами рассказывают друг другу, собравшись у костра. А часть — начнет швырять корки от бананов в несущего им свет цивилизации "новообращенного" миссионера. Швырять с агрессией, которая может показаться неадекватной. Но это неприятие — не слепая ксенофобия или зависть. Это вполне объяснимый, хоть и не всегда вербализуемый, ответ на скрытое послание, которое считывается туземцем на уровне подтекста:

Туземец чувствует, что его используют. Он понимает, что его "просвещают" не ради него, а ради укрепления самооценки самого миссионера. Он служит для "новообращенного" темным фоном, на котором тот выписывает светлый образ своего нового "Я". И агрессивное неприятие проповеди с ее (пусть и завуалированной) пропагандой нарративов чужой цивилизации — это отказ служить материалом для чужой психотерапии, зеркалом, в котором эмигрант любуется своим преодолением "туземной" сущности.

Туземец проявляет агрессию не на факты о чистых улицах, а на нотки морального превосходства. Он видит в проповеди миссионера скрытый (а может быть и мнимый, существующий лишь в восприятии туземцем) императив, читаемый туземцем между строк: "Ваш мир — неполноценен, а ваш выбор остаться в нем — ошибка или форма духовной немощи". Прямая пропаганда может быть оспорена, но против такой навязываемой исподволь, размытой, возможно неосознанной и уж во всяком случае отрицаемой "новообращенным" пропаганды превосходства — единственной защитой становится грубый, агрессивный отпор. Это реакция на психологическое насилие, замаскированное под просвещение.

Туземец понимает, что эмигрант продает ему не объективную реальность, а мифологизированный продукт — сказку о "граде на холме", практически лишенном системных изъянов. Чувствует, что рассказываемые миссионером истории — это психологическая защита, товар, который тот вынужден продавать, чтобы оправдать собственную сделку с совестью. И он отказывается покупать этот товар, потому что интуитивно понимает: цена покупки — отказ от критического мышления.

Ситуация политического и культурного конфликта обостряет такую реакцию. Эмигрант, транслирующий исторический нарратив своей новой родины, может (а возможно и должен) восприниматься не как нейтральный эксперт, а как пятая колонна, информационный солдат противника. Его слова интерпретируются не в личном или научном, а в политическом ключе. Агрессивная реакция в этом случае — это еще и патриотическая мобилизация, защита "своих" от "чужих", особенно острая оттого, что "чужой" говорит на родном языке. Это реакция на предательство, реальное или мнимое, в условиях осажденной крепости.

С другой стороны, за агрессией "туземца" может скрываться невысказанное (а возможно и неосознанное) признание: туземец понимает, что в чем-то эмигрант может быть прав — хотя бы отчасти. Туземная политическая система действительно может быть неэффективной, коррумпированной или репрессивной. Но это признание настолько болезненно, что вызывает реакцию отрицания. Атакуя вестника, он атакует плохую новость. Агрессия может быть гиперкомпенсацией стыда за собственную пассивность, за то, что он остался и приспособился к тому, от чего другой сбежал. Эмигрант своим существованием может быть живым укором и напоминанием о коллективной травме.

В любом случае обе стороны этого диалога глухи: "новообращенный" — от внутренней тревоги, туземец — от оскорбленного достоинства. И пока миссионер не снимет с себя тогу просветителя, а туземец — маску осажденного варвара, их разговор будет не обменом мнений, а взаимным метанием копий.